>>> СТАЛКЕР <<<

Павел Лобанов. ЛЕТАРГИЯ Что тут рассказывать. Никому ничего не докажешь. Только я скажу, что живет среди нас очень опасный человек. Это он тихий пока вроде, старается не высовываться да добреньким показаться. Но знаю я таких - его задень за живое, тут же вся доброта с него слетит, и будешь ты перед собой иметь исчадие ада на двух ногах. У меня до поры до времени насчет него подозрения только были. Но после этого случая уверенность возникла полная. Да что там уверенность… Я, что хошь, не то что на отсечение - на отгрызание дам, но твердить одно буду: Федорыч наш - опасный человек, который темные дела делает, и не место ему среди нас. А было так… Ну, ты сам Черемошники прекрасно знаешь. Зря говорят, что район это темный, цыганский да наркоманский. Черемошники - это просто деревня большая, которая как-то стала частью большого города. Конечно, много сброда всякого в последнее время на них понаехало, но в основе-то своей там народ правильный живет. Работают, конечно, на городских заводах - на ЛПК, на шпалопропитке, на резинке. Но вот вы живете тоже в городе, в многоэтажках своих - и хоть знаете ли, кто рядом, в соседней квартире… Ладно, в соседней - знаете. А этажом ниже или выше? Ну вот. Потому что у вас как - человек к себе пришел, дверь на ключ закрыл, и все - его не видно и не слышно. Дома он, нет ли - и то не узнаешь, пока в дверь не позвонишь. А на то уже хотя бы какой-то повод нужен. У нас же все иначе. Во-первых, от соседей все равно не спрячешься - или у вас заезд общий, или баня даже, или просто окно у них на ваш огород выходит, и они на вас преотлично могут вместо телевизора глядеть, если захотят только. И во-вторых… Или даже еще раз во-первых. Люди как построили свои дома, так и прожили в них, и дети их все тут выросли, и внуки появились уже. Мало кто уезжает, и потому соседство здесь совсем другое - сыздетства играли между собой, потом ходили вместе по всяким своим молодым делам, мужики строят что-нибудь, помогают друг другу, бабы ходят за солью или чего там еще под рукой не оказалось. А как праздник - вся улица гуляет. Мы, например, на масленицу брали флягу с медовухой, на санки, выходили к трамваю и всю улицу угощали, всех прохожих. Бывает и другое, конечно. Когда границы между огородами четко не намечены, и кто-то норовит кусок земли оттяпать потихоньку, двигается на чужой участок… Или детишки чьи под чужими окнами все время шумят, если кто с ночной смены пришел… Когда решит кто, что сосед ему со зла чего подсыпал или подлил… Тогда не друзья уже, а враги. Но здесь не бывает так, что сосед тебе - никто. Если не враг, то - друг и настолько свой человек, что почти как родственник какой-то. Ну так вот. Про Федорыча что. К нему все это меньше всех относится. Он как-то умудряется незаметным быть, промелькнет иногда не пойми зачем по улице, по шлаку прошуршит тихонько, и все. Он человек пожилой, вдовый и живет даже уже не в своем доме. Дом сыну отдал. А живет он во времянке, в избушке, которую когда-то на участке первой поставили, чтобы в ней ютиться, пока большой дом не построен. Живет он там один, гостей не привечает. Я все-таки побывал у него как-то. Всем известно, что он травник хороший, может такие болезни лечить, что и не всякий доктор возьмется. Пожаловался я ему на то, се, и сон, мол, беспокойный, и болит и здесь, и там. Даже и врать не пришлось особо, и вправду болело что-то иногда. Он сказал - приходи. Пришел я… Что сказать могу. Времянка как времянка. Кухонька метров на шесть и комната такая же. Печка маленькая посередине, без лежанки. Выбелено все чисто. Травами сухими пахнет. Холодильник есть маленький. И - полки с книгами. Завешены все тряпкой. Я посмотреть хотел - что да зачем. Взялся за край занавески, а Федорыч тут же руку мою легко так отводит - не надо, мол, бумага света боится. Фотограф, что ли, думаю. Так там просто книги старые были, не фотобумага какая-нибудь, из-под тряпки-то краешки видно. Книжки старые - и все. Тогда уже задумался я - что-то тут не просто, нечистое дело тут. Ну а он жалобы мои еще раз переспросил, подумал так, посмотрел на меня и говорит - ты, мол, не все мне рассказываешь, что-то еще у тебя за душой есть. Я отнекиваюсь. А он - тайное, мол, все равно станет явным. Потом все же порасспрашивал меня - что да после чего, когда болит, когда тошнит. Травы дал в пакетике бумажном, пить сказал, кипятить в кастрюльке и пить. Ну я, надо сказать, травы его на чердак закинул, еще не хватало, чтобы я от такого человека принимал что-нибудь. В общем, побывал-таки я у него. Так вот, он-то во времянке живет. А в большом доме сын его с женой. И две дочки у них - Людка и Инка. Людка старшая. Другие в ее возрасте уже красавицы хоть куда. А она - серая и неприметная какая-то. В очках, фигуры никакой не наблюдается. И молчит, сторонкой по улице пройдет и все. Пока в школу ходит - ладно. А потом - кто ее такую замуж возьмет. Разве такой же примороженный какой-нибудь. Инка - дело другое совсем. Живая, веселая. Вроде от одних родителей, а совсем разные девки. Как и не сестры. Что, почему - не знаю. Говорят, Людку слишком рано в ясли отдали, потом садики всякие, вот она и решила, что родители ее не любят, и вообще она никому не нужна. А все просто было - работала мать. Ну а в яслях-то да в детсаду-круглосутке, кто там будет ребенком заниматься… Не знаю. И Инку детсад не миновал. Круглосутка тоже. Или тут астрология какая-нибудь замешана, или что… Только Инка - огонь, с Людкой-ледышкой ничего общего. Ей двенадцать или тринадцать, а уже видно - красавица будет. Щечки, глазки, улыбается - будто солнышко глянуло. Видно - в возраст войдет, от парней отбоя не будет. Но ей на это все плевать, она целыми днями с мальчишками носится. Дед - Федорыч, хоть нелюдим, но ее выделяет из всей семьи. То видно - они вместе в лес идут, травы собирать, то еще куда. И у него во времянке она, говорят, нередко бывала. Я? А что я? Ну, соседи мы вроде как. Землей не граничим, но в одном заезде живем. Это вроде тупика короткого, который внутрь квартала идет. Я - ближе к улице, а они - в самом конце. Все рядом со мной, все мимо меня… А Инку я давно выделять из всей мелкоты стал. Не то чтоб дружить хотел как-то, все-таки на пятнадцать лет ее старше. Но вроде так, по-соседски. У меня горох хороший, сладкий, как вырастет, к себе зову. Оно и лучше, если днем придет. По-моему, они любили ночами по огородам шариться. Не с голоду, конечно, из ее друзей никто, вроде, совсем уж голодный не ходил, у всех какие-то родители более-менее, или бабушки хоть. Ну так вот, созреет что, или еще что придумаю - и ее зову. Она, правда, отказывалась обычно. Вежливо так, но отказывалась. Раз, впрочем, зашла в дом, посмотрела, и говорит: "Как вы живете здесь, у вас же холодно, как в погребе…" Однажды было - сама к нам пришла, прошлым летом, как раз самая жара была. А они задумали канаву отводную, что вдоль нашей Ялтинской идет, перегородить, пересыпать в двух местах, и через шланг водой залить, что-то навроде арыка сделать. Ну а мне что - жалко? Воды в водопроводе много, опять же и воздух свежий, и деревьям на пользу. Подключил шланг ихний, все вышло, как задумали. Они, по-моему, даже лодку какую-то построили, пробовали вдоль улицы плавать. Дают, а? Мамашка моя только ругалась вот. Опять с малышней возишься, пьешь много, то да се. Морока, короче. Ну это у нас всегда так было. Слушай, ну а ты откуда? Что у тебя там? Так вот, однажды вижу - бежит Людка, не ползет, а бежит. Что такое, что за чудеса? Оказывается, Инка утонула. У нас там озера есть, навроде стариц. Некоторые грязные совсем, а некоторые довольно чистые. На них бабы ходят белье полоскать. Ну а детишки рыбу ловят, купаются, на плотах гоняют. Инка с пацанами на таких вот плотах плавала и перевернулась как-то. Пацан, который вместе с ней был, выплыл, а она - нет. Я когда на берег пришел, ее уже вытащили. Парни с Зырянки ныряли. Ныряли-ныряли и вытащили. Гордые все стоят, как герои. Только она как деревяшка, неживая уже, это сразу видно. На ней спортивный костюм мокрый еще, тапочки черные, в волосах - тина. Сама вся белая, у рта - пена кровянистая. Видел я таких, еще в армии у нас один такой купался. Спирт с самолета слил, выпили с ним, а потом - купаться его потянуло. Тоже вытащили быстро да он так и не задышал. В цинкаче отправили на родину героя, в сопровождении прапорщика. Бумага - погиб при исполнении воинского долга и все такое. Ну вот, народ толпится, "Скорая" даже успела приехать, где-то вдали бобик виден - менты едут. Инка смирно лежит. На какую-то рогожку ее положили. Двое героев-спасателей ей искусственное дыхание делают. Руки туда, руки сюда… Оно конечно, девчонка симпатичная, не то слово, такой бы никто не отказался искусственное дыхание сделать. Только поздно. Мертвая она. Из "Скорой" врачиха выходит, вся из себя такая томная, полная. Жарко ей, дышит мелко, и все мысли ее где-то далеко. Возле Инки присела. Веко подняла, поглядела. Пощупала шею, грудь. Трубки в уши вправила, послушала. Гришка Денисов, пловец, рядом мялся, один из тех, кто искусственное делал. Спрашивает его - долго под водой пробыла. "Минут двадцать, может, полчаса… Нет, пока прибежали, пока нас нашли. Больше будет." Опоздали вы, ребята, говорит. Садится в машину, начинает писать бумагу. К ней подходит сержант, что-то спрашивает, слушает, потом машет рукой. Никто больше не суетится, не торопится, все усиленно о чем-то задумались. И тут из переулка выходит Федорыч. Он на ногу легок, мог и раньше прийти, но что-то задержался чуть. Все ему уже как будто известно, и идет он сразу к бобику. Я подхожу ближе, голоса, однако, не слишком-то слышны. Один настаивает на чем-то, другому, в сущности, все равно. "Вызываем пятидесятую бригаду, и все." "Труповозку…" Настойчивый голос что-то доказывает. "Нельзя ее вскрывать, потому…" Ленивый вдруг меняется, в нем слышна какая-то заинтересованность. Тут оба голоса становятся тише, как-то задушевнее. И в то же время ментовская рация вдруг разражается потоком невнятных, обмусоленных эфиром слов. "Двести шестой, двести шестой… Говорова, тридцать два…" Федорыч показывается из-за дверцы. На лице его - ни печали, ни радости, словно все происходит так, как и должно происходить. Он подходит, наконец, к утопленнице, на которую до этого словно не обращал внимания. Наклоняется, подсовывает руку под плечи, пытается поднять. Но она совсем не мелкая, мне до плеча почти, поднять ее нелегко. Гришка, не дожидаясь, пока станет видно - справится Федорыч или нет, подхватывает за ноги, подает. И вот уже Федорыч стоит с обмякшим Инкиным телом на руках, и по его белой рубашке расползается большое мокрое пятно. Впрочем, он не стоит, а идет к дому, за ним следуют несколько парней, готовые помочь, а сзади семенит врачиха. Она растеряна - никто не вызывает труповозку, никто не собирается вскрывать жертву несчастного случая. Но ведь порядок есть порядок, и она пищит: "Родственники есть? Я вам напишу справку о смерти…" Вся вереница скрывается за углом, я, вместе со многими другими, иду следом. Возле склада стоит бурого цвета жеребец и машет хвостом. На ивах чуть колышутся листья. Озеро, которое только что забрало молодую жизнь, блестит на солнце и молчит, словно оно тут совсем не при делах. Дальше было вот что. Прибежала с работы Инкина мать, вновь отыскалась потерявшаяся было Людка. Инку, как покойницу, положили в доме на стол, но никого к ней не допускали. Федорыч один при ней был все время, и что уж он там с ней делал, никто не знает. Это бабский телеграф донес, остановили Людку и расспросили. А она и говорит, дед, мол, нас самих не пускает, ставни прикрыл, через дверь слышно только - говорит непонятное что-то. Молитвы читает, наверное. Но страшно как-то. Солнце на закат ушло. Все вроде своим чередом идет, только неспокойно на душе, думаю, у всех было. Что ж это - за просто так, из-за баловства, такая девчонка сгинула… Неправильно это как-то, нехорошо. Всякое, конечно, бывает. У меня вот братишка двоюродный в Вершинине был. Там обрывы высокие на Томи. Они под берегом что-то копались, и песком обоих привалило, и его, и друга еще одного. Насмерть. Обоим лет по двенадцать. Бывает, только трудно к такому привыкнуть. На второй день друзья Инкины допросились, пустили их ее посмотреть. Тоже, конечно, телеграф все донес. Трудно у нас хоть что-нибудь скрыть, спрятать. Как под колпаком живешь - там окна, тут межи открытые. А где и заплот - так в нем найдется щель, и беспременно в нее глядит кто-нибудь. У нас дом хотя и в глубине двора стоит, на улицу не выходит, но я каждый вечер все ставни затворяю и закрываю на болты. Не от воровства даже, а больше для порядка - нечего любопытствовать. Так вот, рассказали они примерно самое то же. Инка на столе лежит, в костюмчике новом, без гроба пока. Окна все затворены, свечи тонкие горят, есть чуть-чуть запах, но непонятный какой-то, особый. И Федорыч тут же. Весь осунулся, скулы обтянуты, под глазами темно. В головах стоит и руки на Инкин лоб положил. Ну они постояли чуть, посмотрели, а потом их тетя Зина выпроводила. Я в этот день - совпало так - сарай начал ремонтировать. Крышу на нем перекрывать давно было пора. С крыши хорошо видно и заезд, и дворы соседские. Но я за весь день ничего особенного не видел. Это-то, пожалуй, и было самое странное. Зина на работу не ходила, но все как-то без толку толклась у дома, вот и все. На третий день люди меж собой говорить начали. Что же это творится - покойница в доме, а не то что похорон - никаких приготовлений нет. У меня смена была, так что я только к семи вернулся. И слышу - будто гудит улица, тихо так, как улей или гнездо осиное - жу-жу. Непорядок, в общем. Мне хоть и спать хотелось после работы, но я решил - крышу добивать надо. Перехватил наскоро супца, в рабочее переоделся и - наверх. Хорошо наверху. Солнышко греет, кругом деревья все видны да крыши. Санаторий. Вроде ты тут же, где был, и в то же время немного в стороне от всех взглядов и разговоров. А те, кого видишь, где-нибудь далеко идут и тебя вовсе не замечают. Благодать, я даже втихаря бутылочку с собой взял и прихлебывал понемногу. Не то чтоб без нее плохо было, а так - для полноты жизни. На крыше провозился я долго, старое покрытие пока разбирал, устал, да и с самого начала усталый был. В общем, в какой-то момент поднимаю голову и вижу - я прямо на крыше примостился, голову на руки сложил и задремал. Сладко так, славно. А уже сумерки висят, да густые, ночь почти. Дымком тянет - кто-то, на август несмотря, печь затопил. Ветер листьями чуть шуршит, где-то поодаль кошки орут - не поделили что-то. Окна вокруг желтым светятся и - никого кругом. Голова со сна пустая еще, ни мыслей никаких, ничего. Хорошо. Кручу я ею, шею разминаю и вижу вдруг - на соседнем дворе кто-то ходит. Медленно так, еле-еле. Всматриваюсь и себе самому поверить не могу - идет Федорыч и рядом, чуть впереди, Инка. Он ее за плечи поддерживает, она, вроде как пьяная, идет нетвердо, но сама идет, он ее не тащит. Снова на ней спортивный костюм и на шее что-то вроде платка белого повязано. Врать не буду, испугался. Спрятаться куда-нибудь захотелось. Всякое видел, армия та же - не детский сад. Но там все ясно было, объяснимо. Полез кто-то на часового. Тот выстрелил, попал. Труп. Повара поссорились, не поделили тушенку, один другого зарубил, сам убежал, остался труп. Труп страшненький довольно, в крови и все такое. Но труп не дышит, не ходит, не разговаривает… Наконец - не ест и не пьет. Тут же было что-то такое, что я испугался за целостность своей крыши. Не сарая, а своих собственных мозгов. Отхлебнул я из бутылочки и сижу тихо, прилег почти, чтоб меня не заметно было. Думаю - может, ошибся я, да не я один, все ошиблись - живая она с самого начала была, ну подумаешь, час под водой почти, подумаешь, врачиха справку о смерти написала. Дура твоя врачиха, все бабы - дуры. И сам ты дурак, чуть раньше времени такую деваху не похоронил. Все дураки, один Федорыч умный, спас, выходил внучку. Такая вот музыка заиграла в моей башке. Только слышу я голос внутренний, который не врет, и говорит он очень просто - колдун, колдун проклятый. Я ни с тем, ни с этим мнением стараюсь не спорить, дожидаюсь, пока парочка повернет и пойдет в другую сторону, и тихо сползаю с крыши. Говорят, есть такие, кто пьет сколько-то и наутро забывает все начисто, что было. И, вроде бы, много таких даже. Не знаю. Мне приходится все помнить, хоть иногда хотелось бы забыться. Наутро просыпаюсь и думаю сразу же - отчего же так пакостно мне. Пакостно так, как будто мне в душу наплевали, все святое в грязище изваляли да сапогами потоптали по нему. И притом как будто сам я в этом во всем поучаствовал в числе первых, так что теперь и себе самому противен стал. Отчего же это, думаю, а картиночка сама перед глазами встает - Инка, мертвая, на своих на двоих стоит, и колдун, который чародейством своим ее на двор вывел. Глаза у нее закрыты, челюсть отпала, и изо рта струйка тоненькая на белый платок стекает. Так, думаю, нехорошее одно дело случилось - потонула девчонка молодая. Но другое куда как более нехорошее - колдовством ее к жизни пытаются вернуть. А это лекарство такое, что куда позлее болезни будет. Как тебе объяснить лучше-то… Ну, допустим, ты патриот такой, страну свою любишь, Родину, и вот столицу твою враг завоевал и в твой любимый праздник там свой парад устраивает - смотрите, мол, любуйтесь, мы здесь теперь хозяева. Ну представь хотя бы парад фашистский с танками, с пушками и - в Москве на Красной площади. Это любому поперек горла будет, да… Ну вот, а Инка, она для меня всегда была такой что ли светлой… свободной, а тут от нее - оболочка одна, душа-то отлетела. В общем, я верил, как идиот, и обманулся вдруг - нет и в ней свободы этой, силы, чтобы мерзости всей противостоять. Это и противно, понимаешь… Но что делать, встаю, жить-то как-то надо все равно, хоть и не хочется. Мерзко так. Лучик света был у меня - и погас лучик. Была заначка у меня, но похмеляться не стал. Я ж не алкаш какой-нибудь, который пить будет при любых обстоятельствах. Ну пью иногда, так это от настроения зависит, не запоем пью. Дождался, пока мамашка на работу уйдет - ведь и ей же кто-то работу дает, ведьме старой. Вышел из комнаты своей - с ней-то встречаться с утра не хотелось, вот и дожидался. Хожу по дому туда-сюда. А делать ничего не могу, все бессмысленным каким-то кажется. Противно все. Завтракать не стал. Корочки надел, костюм новый. Бутылочку - в карман, а сам - за ворота. Просто, куда глаза глядят, пошел. Район у нас хороший. Есть такие, не нравится кому, но они не понимают ничего. Природа сама хорошая. Озера цепочкой, вытянутые, в ивняке все, и тополя высокие в темной воде отражаются. Сверху над нами - Каштак, его отовсюду видно. Гора - не гора, холм, что ли. Тянется далеко влево и вправо, краев не видно. Летом зеленый весь, и дальше на нем - дома белые. Красиво. С Каштака, из оврагов, ручьи бегут. Они отведены в водотоки специально устроенные - над ними коробчатые, из досок сделанные крыши. Идешь мимо, и через щели видишь, как бежит быстро чистая вода. В общем, переулком иду… Переулки наши мне нравятся. Грязи никогда такой нет, как в деревнях бывает. Все ровно спланировано, посреди переулка дорога шлаком отсыпана, с боков - канавы для воды. Напротив ворот - трубы положены, так что канаву каждый может перейти и переехать спокойно. Продумано все, позаботились. Можно сказать, уютно живем. Вдоль улицы - тополя высокие, старые. Перед домами - палисадники с цветами. Кусты всякие, сирень. Сами дома мне тоже нравятся. Нравятся маленькие, старые, в два-три окна. Они обычно ухожены хорошо, ставни выкрашены белой, салатовой, голубой краской. Под крышами - подзоры. У ворот - скамеечки. Нравятся высокие, большие избы окон в шесть-семь. У них и ворота бывают - с крышами, как дом почти. Нравятся мне и новые дома, часто кирпичные, этажа в два. Верхний чаще брусовой, мансардой сделан. Тут же рядом - гаражище из красного кирпича. Все просто сделано, без всяких проектов, но ровно и ладно. В переулках тихо - где-нибудь вдалеке идет пешеход, пацан на велосипеде едет, собаки, кошки, у чьих-то ворот даже куры. На Большой Подгорной немного иначе. Дожидаюсь, пока проедут машины, перехожу. Вдалеке, из-за поворота показывается трамвай. Иду вдоль улицы, мимо незастроенного участка, который тянется от Большой Подгорной до самого Каштака. На углу - дощатый холодный домишко без окон. Колонка. Захожу, пью холодную, чистую воду. Участок этот - болото, ивняком поросшее, но через него тропы есть, ходить не опасно. Иду вдоль ручья, вижу - связка прутьев свежих лежит, кто-то корзины собрался плести, а прутья почему-то оставил. Ну я присел на них, голову рукой подпер, на солнышке греюсь и ни о чем не думаю. Потом бутылочку раскупорил, отпиваю потихоньку. Тихо, кругом - никого, ни одна ворона не каркнет. Шел бы кто, они бы беспременно каркать начали бы. Хорошо мне, в общем, даже стало. Но только вроде бы как-то в сон начало смаривать. И во сне этом - Инка. Не такая как раньше была, а - нынешняя. Глаза у нее открыты, правда, но глядят как-то дико, мутно. Движения не порывистые, а плавные, скорее даже вялые. Подходит она по тропке, меня вроде бы замечает, но не говорит ничего, а, не стесняясь нисколько, одежду сбрасывает и окунается в ручей. Там вроде бочажок такой был, омуток, так что ей хватает по шею окунуться. Вода в ручье бежит - ключевая, холодная, а она, не чувствуя будто, на какое-то время застывает, замирает в ней. Потом, раздвигая осоку, выходит на берег, приближается ко мне. Тело у нее какое-то голубоватое, даже зеленоватое, ни одной живой кровинки. Голову она в ручье не мочила, но я вижу, что волосы у нее мокрые, слипшиеся. Мне не страшно, я все так же сижу на связке прутьев, как сидел наяву, но я почему-то хорошо знаю, что все это сон. Инка присаживается передо мной, кладет свою ледяную ладошку на мою руку и говорит: - Ну здравствуй. Я теперь русалкой стала. Так что берегись - защекочу. А я протягиваю ей свою бутылочку: - Ты отпей, согрейся. Она не отказывается, отпивает глоток и ставит где-то рядом. Вроде мне ее и жалко было, потому что я сползаю со своих прутьев, сажусь рядом и обнимаю - она холодная, как лед, и мне ее хочется согреть. - Инка, ты живая или нет… - Не знаю. Не помню. Ничего не помню. Страшно… Она начинает плакать, и я прижимаю ее к себе, целую, шепчу что-то бессмысленное. Инка прижимается ко мне, все такая же холодная, и пахнет от нее, бедняжки, тиной и стоялой водой. Что делать - думаю я. Что-то во мне пробуждается, я укладываю ее и сам ложусь рядом. Она - это темное озеро и она же, ребенок, который гибнет в озере, которого нужно спасать. Она - все и я - все, мы - весь мир, который и страшен, и прекрасен, полон ненависти и радости… Но мир этот переполняется вдруг ледяным холодом, все тепло гаснет, иссякает, оно не в силах растопить лед. Я словно просыпаюсь из одного сна в другой. Или это уже явь… Тело подо мной расползается, отовсюду начинает сочиться ледяная влага, в волосах копошатся водомерки и жуки-плавунцы. Но она жива, она стонет: - Я не хочу так. Спаси меня. Лучше умереть совсем, чем так… Я поднимаю ее и несу к воде. Я уже сам - навзрыд - плачу. Ее рука гладит меня, и я слышу шепот: - Спаси… помоги… Вместе с нею я ложусь в поток, мы оба скрываемся в нем ото всех, и я гляжу сквозь чистые струи на ее лицо - теперь умиротворенное, спокойное. Изо рта ее выходят несколько пузырьков, я гляжу на нее до тех пор, пока в меня не впивается всеми своими когтями ледяной холод… Мне по-настоящему все равно - жить или умереть, но я все же поднимаюсь на колени и возвращаюсь к воздуху. Что тебе еще сказать? Все, что было потом, это как-то не очень важно. Меня нашли дома, хотя я ни от кого и не скрывался. Увезли. Допрашивали. По-ихнему выходило, что она не только утонула в озере, но еще заполучила хорошее сотрясение мозга, но осталась жива. Понимаешь - час под водой и жива. И никакого колдовства. А я, значит, гад такой, скотина пьяная, затащил ее на болото, изнасиловал и убил. На меня надевали противогазную маску и перекрывали шланг. Били просто так, били телефонной книгой по голове. Добивались признания. А я все говорил, как оно было на самом деле. И про Федорыча предупреждал - вот, мол, кто настоящий виновник всего. Тогда меня привезли сюда. Вот, в общем-то, и все. А ты, значит, соседа зарубил… Не отпустят тебя. Отпустят, но не сразу, года через три. Ну это ничего, здесь можно жить, если деньги есть, ты на решетки не смотри. Тут санитарами знаешь кто работает? Алкоголики. Выздоравливающие, так сказать. Он уже лет двадцать пять пьет, у него в голове ничего, кроме водки, не осталось, а он - выздоравливающий. Ходит, где хочет. Ты ему на три бутылки дай, две возьмешь, а одну он себе оставит. А если тебе бабы не хватает, ты санитару на водку дай, они за нее на все согласные. Только одно еще скажу - таблетки ихние не пей, а то дураком станешь. Видел мужика из шестой палаты... Растение растением, а привезли его - не хуже нас с тобой, человеком был.