Совсем народ бояться
перестал. Раньше, конечно, тоже
всякое бывало. Ну вот хотя бы -
подойники наговаривали. Бабушка
рассказывала. Это чтобы, значит,
корова доиться перестала. Но в Бога
верили. А теперь и его бояться
перестали.
Донат сюда из Киргизии приехал. Там
квартиру трехкомнатную продал. А
здесь на эти деньги только домишко
в деревне купить смог. И хорошо еще,
что продал. Каждый день приходили,
говорили - продавай, пока покупаем,
все равно уезжать будешь. Сейчас
дешево продашь или потом вообще
бросишь. Донат не тупой. Продал.
Вещи загрузили в контейнер,
приехали сюда. Все, теперь заживем
спокойно. Ан не выходит.
И не обратил внимание Донат, что
дом им как-то на удивление дешево
достался. После уже, когда
вселились давно, как-то утром
сказал ему сосед:
- А ты знаешь, что в доме вашем все
жильцы прежние повымерли? Ты у кого,
у Гошки покупал? Он-то сам в Анжерке
живет…
- Ну да, знаю я.
- А здесь брат его жил, Гришка.
Сначала он помер, на тракторе
перевернулся. Осталась жена его,
бабка, мать жены, да детей двое.
- И что?
- Когда бабка померла, никто ничего
не подумал. Старая, чего ей. Самое
стариковское дело - помирать.
Только она перед смертью все
нечистых видела. Потом дети болеть
стали. А сама Надька, Гришкина жена,
тогда уже как чумная ходила. Но на
это все еще никто не смотрел. И вот
однажды меньшую утром мертвой
нашли. Тут-то уже все поняли -
нечисто дело. С ними, с Гришкой да с
Надькой, все соседка ругалась.
Грозила. Тут вспомнили ей это.
Смотри, мол, что случится с
остатними, с тебя все спросим.
- Слушай, мне уже…
- Да тут всего ничего осталось.
Старшой вскоре тоже видеться
началось. Какой-то человек ей все
ночью являлся. Надька ее к докторам,
те - здорова, анализы хорошие. А
какие там анализы, когда по ней
видно, она уже не понимает, на этом
свете, или на том. Она тогда к
бабкам, к знахаркам. Те - делают на
вас на всех. На смерть делают. И
описали, кто, выглядит как. Вышло -
она и есть, Мирониха, что им
грозилась. Они шумели все, видишь
ли. Дома-то окно в окно стоят, а она,
видно, боится, что ее кто-то за
делом ее подсмотрит.
- Знаешь, я таких историй уже
столько переслушал. Тут у вас от
веку ничего не случается, вот и
выдумываете себе Стивена Кинга…
- Кого-кого? Выдумываем, говоришь…
А ты знаешь, что Надькина дочка
потом уже все дома сидела, припадки
у нее были, в школу не могла ходить.
Папа-папа, говорит, уйди, ты мертвый
уже. Разговаривала с ним. А потом ее
бить начинает. И тогда ни людей не
узнает, ничего. А потом, как отойдет,
с людями говорить начнет. Жить не
хочу, говорит, все равно это не
жизнь, ад на земле. И однажды уксус
выпила, сожгла себе все. Два дня
промучилась и все. Надька одна
осталась, самой уже свет не мил. А
знахарки ей и говорят - убедилась. В
доме, мол, посмотри. Она и
посмотрела. У дочки в подушке куклу
нашла. А у куклы голова иглами
проткнута, как еж все равно. Свою
постель посмотрела - и там нашла.
Сожгла все. Миронихе сказала - знаю,
твоих рук дело. А та - ничего ты не
докажешь. И тут втемяшилось Надьке
ведьму изобличить. Куда только не
ходила. В сельсовет. В милицию. К
директору нашему на прием ходила.
Так мол и так, у меня соседка ведьма,
сжила со свету всю семью. Ну те
послушают, посочувствуют, а
сделать ничего не могут. Нету про
ведьмов ничего в законе. Она тогда
в район поехала. Найдите, мол,
управу. Ну а свои-то ее знали,
жалели все же, а там - нет. Взяли в
больницу, на таблетки. Через три
месяца выписалась, домой вернулась.
А дом-то вот он, и Мирониха тут же.
Слышали мы их разговоры. Что, нашла
правду, говорит, то-то. Нет у вас
против меня силы. Пожила она одна
недели три, на работу даже выходить
начала. А потом смотрим, ее нет да
нет. Пошли в дом, может, она там. Все
открыто было. Зашли, а она висит.
- Ну ты расскажешь тоже…
- Правда, она и есть правда. Ты
любого спроси, он тебе все
подтвердит. Ну так вот. Долго после
этого Гошка дом продавал, все никак
продать не мог. Народ-то знает,
какая история тут произошла. Он уже
заколотил его - пусть стоит. И тут
на его счастье ты подвернулся.
Донат соседа выслушал, но принять
внутри себя его правду не принял.
Мало ли что в деревне друг на друга
не наговаривают. Ну да, живет
Мирониха, то есть, Марья Юрьевна
Миронова, одна, неизвестно в чем
дни свои проводит. Да, на пенсии уже,
а волосы все черные, длинные, как у
девушки, хоть в косу заплетай. Зубы
все свои, а не железные, как у
других бабок. Пучки трав каких-то
из лесу носит. Ну и что… Разве это
все значит - ведьма. Ну да, характер
странный у нее. Все ей кажется, что
за ней подглядывают, будто у нее
совесть нечиста. Ну так что ж, у
многих стариков крыша начинает
ехать потихоньку, от этого никто не
застрахован.
Выслушал соседа Донат и полез
крышу поправлять. Дом, хоть и
крепкий, все же запущен оказался. А
там еще баню ладить надо. Без бани в
деревне что за жизнь.
Первый раз он слова эти припомнил,
когда Мирониха прибежала на двор и
стала кричать что-то бессвязно-злобное:
- А она в окно и глядит! Чтоб ей
пусто было! Вы против меня. Вы никто.
Раком у меня станете, раком!
Молча он взял ее за плечо, толкнул к
выходу. Пошла, хоть и не
переставала кричать. А лицо -
прежде красивое почти - сделалось
страшное, неподвижное, точно маска.
Второй раз Донат эти слова
припомнил, когда вернулась из
города жена с меньшим. Вернулась и,
не говоря ни слова, заплакала. Три
недели пролежали в Савиных, в
онкологии. Этого уже совсем он не
мог воспринять. Как же так. Дите
малое, бегает, головенкой
стриженой в колени тыкается, а жить
ему всего ничего. Не должно быть
такого. Как-то окаменел изнутри
Донат. Слова припомнил. Пошел,
однако, работу доканчивать.
Поднялся на чердак, посмотреть, не
осталось ли где течи, щели. День
осенний, солнечный, хоть и к вечеру
уже. Бабье лето, как говорят. Чердак
весь тонкими лучиками пронизан,
пылинки пляшут. Где от гвоздей
дырки, где треснула кровля уже.
Стоит он, смотрит. Красота, даже о
бедах своих на мгновение позабыл.
Только вниз, под ноги посмотрел - и
потемнело в глазах. Лежит венок
кладбищенский старый. Челюсть
скотская с зубами. Кость, то есть,
половинка челюсти свиной, к венку
привязана. И куски мяса сырого.
Все, все припомнил Донат. Как
говорили ему про соседку, что она
возле дома его крутилась. И взгляды
ее тяжелые припомнил, когда,
кажется, в одно мгновение все
внутри тебя переворачивается. И то,
что сам видел ее у своего забора. Не
иначе, тоже что-то подбрасывала.
Все он припомнил, но сказал себе
терпеть и ждать. Потому что ждать
ему нужно было недолго.
Бабка Мирониха баню топит не как
все добрые люди - в субботу или
пятницу. Каждую неделю тянется
дымок из трубы, но только бывает
это во вторник.
Сумерки. Полупьяный, не то от
горькой водки, не то от горького
горя, Донат. Когда-то его звали Доня,
Донюшка. То ли имя, то ли просто
слово ласкательное. Доня идет к
ограде. Две усадьбы разделены
всего лишь парой слег, он легко
перешагивает через них. Баня, со
светящимся окошком, с острой
крышей, обвешанная пучками
сушащихся трав, кажется избушкой
бабы-яги.
Доня входит в сенцы. Сбоку, у входа
стоит лавка, на лавке - шубейка, еще
какое-то тряпьишко, под лавкой -
поленья. Кто-то возится за дверью.
Известно, кто. Доня берет лавку
вместе со всем барахлом, ставит
поперек сеней. Выходит как раз - от
стены до двери. Срывает со стен
травяные пахучие пучки, собирает в
одну кучу. Туда же идут поленья. Ту
да же - чуть погодя - падает
маленький живой огонек. Тут он
слышит голос из-за двери. «Не делай
этого, тебе же будет хуже, не делай
этого». А может, слова совсем
другие. Это уже не важно, он тихо
выходит на улицу и притворяет за
собою дверь.
Теперь остается только смотреть.
Две слеги - совсем не препятствие
для того, чтобы смотреть. Две слеги
- совсем не препятствие, чтобы
извести до смерти целую семью. Две
слеги - вовсе не препятствие, чтобы
навести порчу на малое дитя,
которое все еще бегает, как
солнечный зайчик, и совсем ничего
не понимает.
Избушка стоит темной, угрожающей
тенью, потом из-под крыши
появляются искры. Сперва их
немного, как мошек в осенний
погожий день, но вскоре они
умножаются, превращаются в поток,
сливаются в языки пламени. Из трубы
все еще тянется дымок, но огонь
нашел уже себе другую поживу -
пламя бежит по крыше, гложет стену.
Сени превратились в черный,
обугленный скелет. Откуда-то
изнутри слышны приглушенные крики,
впрочем, треск горящего дерева не
дает их толком расслышать. То ли
там горюют, то ли колдуют, то ли
просто радуются каким-то своим,
непонятным для нормального
человека радостям. Доня стоит все
так же, молча, недвижно. Внутреннее
окаменение, кажется, начинает
отходить. Справился. Нашел управу.
Сухое, выстоявшееся дерево горит
почти без дыма. К небу тянется
столб горячего воздуха,
пронизанный рыжими, веселыми
искрами. Вдруг Доня замечает как из
трубы вылетает угловатая, черная
тень. Вылетает и уходит куда-то в
вышину, туда, где молодой месяц уже
окружают ясные звездочки. Тень
скрывает одну, другую, потом
теряется среди них. Холод
заползает бедняге под рубашку,
заставляет передернуться.
Ведьма! Ничем ее не проймешь…
|